Неточные совпадения
От сеней до залы общества естествоиспытателей везде были приготовлены засады: тут ректор, там декан, тут начинающий
профессор, там ветеран, оканчивающий свое поприще и именно потому говорящий очень медленно, — каждый приветствовал его по-латыни, по-немецки, по-французски, и все это в этих страшных каменных трубах, называемых коридорами, в которых нельзя
остановиться на минуту, чтоб не простудиться на месяц.
И вот у этого подъезда, прошуршав по соломе,
остановилась коляска. Из нее вышел младший брат Ляпин и помог выйти знаменитому
профессору Захарьину.
Факель-цуг
остановился перед домом
профессора, и в то время, как музыканты играли хвалебную серенаду новобрачным, весь цуг махал факелами.
Мы пошли на Сенатскую площадь и в немом благоговении
остановились перед памятником Петра Великого. Вспомнился „Медный всадник“ Пушкина, и тут же кстати пришли на ум и слова
профессора Морошкина о Петре...
Старик отодвинулся от меня, и даже губы его, полные и немного смешные, тревожно вытянулись. В это время на площадке лестницы появилась лысая голова и полное, упитанное лицо
профессора Бел_и_чки. Субинспектор побежал ему навстречу и стал что-то тихо и очень дипломатически объяснять… Чех даже не
остановился, чтобы его выслушать, а продолжал идти все тем же ровным, почти размеренным шагом, пока субинспектор не забежал вперед, загородив ему дорогу. Я усмехнулся и вошел в аудиторию.
Курьерские поезда проносились мимо без остановки, пассажирские иной раз
останавливались, и из них выходили служащие, жены
профессоров, дачники или дачницы.
Изборский уехал в Москву, где у него была лекции в университете. В музее долго еще обсуждалась его лекция, a я уходил с нее с смутными ощущениями. «Да, — думалось мнё, — это очень интересно: и лекция, и
профессор… Но… что это вносит в мой спор с жизнью?.. Он начинается как раз там, где предмет Изборского
останавливается… Жизнь становится противна именно там, где начинается животное…»
Того же числа вечером, вернувшись к себе на Пречистенку, зоолог получил от экономки Марьи Степановны семнадцать записок с номерами телефонов, кои звонили к нему во время его отсутствия, и словесное заявление Марьи Степановны, что она замучилась.
Профессор хотел разодрать записки, но
остановился, потому что против одного из номеров увидал приписку: «Народный комиссар здравоохранения».
Утром коридорный приносит мне чай и нумер местной газеты. Машинально я прочитываю объявление на первой странице, передовую, выдержки из газет и журналов, хронику… Между прочим в хронике я нахожу такое известие: «Вчера с курьерским поездом прибыл в Харьков наш известный ученый, заслуженный
профессор Николай Степанович такой-то и
остановился в такой-то гостинице».
Приехал я сюда часов в двенадцать дня и
остановился в гостинице, недалеко от собора. В вагоне меня укачало, продуло сквозняками, и теперь я сижу на кровати, держусь за голову и жду tic’a. Надо бы сегодня же поехать к знакомым
профессорам, да нет охоты и силы.
Когда общество опять потребовало от них слова, они сочли нужным начать с начала и говорить даже не о том, на чем
остановились после Белинского, а о том, о чем толковали при начале своей деятельности, когда еще в силе были мнения академиков Давыдова и Шевырева, когда еще принималось серьезно дифирамбическое красноречие
профессоров Устрялова и Морошкина, когда даже фельетоны «Северной пчелы» требовали еще серьезных и горячих опровержений.
Тишина, вздохи. Потом слышпы топот шагов, шум голосов, двери растворяются настежь, и стремительно вваливаются: Гросман с завязанными глазами, держащий за руку Сахатова,
профессор и доктор, толстая барыня и Леонид Федорович, Бетси и Петрищев, Василий Леонидыч и Марья Константиновна, барыня и баронесса, Федор Иваны и и Таня. Три мужика, кухарка и старый повар (невидим). Мужики вскакивают. Гросман входит быстрыми шагами, потом
останавливается.
Профессор (
остановившись и потом продолжая).
И Анна Сергеевна стала приезжать к нему в Москву. Раз в два-три месяца она уезжала из С. и говорила мужу, что едет посоветоваться с
профессором насчет своей женской болезни, — и муж верил и не верил. Приехав в Москву, она
останавливалась в «Славянском базаре» и тотчас же посылала к Гурову человека в красной шапке. Гуров ходил к ней, и никто в Москве не знал об этом.
Княгиня посидела немножко и ушла. Из кабинета вышел
профессор и
остановился на пороге. Молчали. Катя спросила...
Мы
остановились в Варшаве, где я повидался с своими приятелями. Ни Берг, ни Иванюков не были еще женаты. Там я был еще пободрее; но по приезде в Прагу, куда меня звал мой бывший секретарь полечиться у тамошних
профессоров, я стал хиреть, явилась лихорадка, кашель, ночные испарины.
А между тем дома сестры — и «белые» и «черные» — слушали меня с жадным вниманием, жадно обо всем расспрашивали, они знали все в подробностях: и про смешного, глупого и доброго Нарыжного-Приходько, и про блестящего Печерникова, и про всех
профессоров, и про то, как Фауст потребовал от Мефистофеля, чтобы было мгновение, которому он бы мог сказать: «
Остановись, ты прекрасно!»
По словам одного из его киевских современников, впоследствии
профессора Казанского университета, А. О. Яновича, он всегда напоминал «переодевшегося архиерея». В сияющий день открытия моста Аскоченский ходил в панталонах рококо и в светлой шляпе на своей крутой голове, а на каждой из его двух рук висело по одной подольской барышне. Он вел девиц и метал встречным знакомым свои тупые семинарские остроты. В этот же день он,
останавливаясь над кручею, декламировал...